Все права на данное произведение принадлежат автору
Копирование и распространение без разрешения автора запрещено!

Олег Болтогаев

Я вспоминаю с нежностью

Я вспоминаю с нежностью.

Тебя, моя первая любовь, я вспоминаю с нежностью.

Что было? Ничего не было.
Потому что мы были такими юными.

Что было? Мы были влюблены друг в друга.
В душе остались только свет и печаль.

Хорошо помню нашу первую встречу.
Это было летом. Мне было семь лет.

Ненавистные шаровары (брюк у меня ещё не было, а так хотелось, чтоб были),
задранные сандалии на босу ногу, простенькая майка, тюбетейка на голове...

Чем не кавалер?

Лёшка сказал, что хорошо бы сходить за речку, там много детей,
таких, как мы. Они играют в прятки и в войнушку. Там здорово!

И мы пошли за речку.

Потому что я очень любил играть в войнушку.

Детей, и правда, было много, не то, что на нашей стороне.

Только играли они не в войнушку, а в прятки.

Ну и ладно. В прятки, так в прятки.
Лишь бы во что-то играть!

"Раз, два, три, четыре, пять - я иду искать!"

Вот здесь, на зелёной полянке, я тебя и увидел.

Помнишь?

Ты была в жёлтом байковом халатике, на голове две косички.
Девочка, как девочка. Но я удивлённо смотрел на тебя и думал:

"Какая красивая! Почему я её не видел раньше?"

А потом мы прятались.

И, конечно, я, хитрец, сделал так, что мы с тобой оказались
вместе в одном укрытии. Мы спрятались под мостик. Я был уверен,
тут нас никто не найдет. Что-что, а прятаться я умел!

- Иди сюда, - сказал я и протянул тебе руку.
- Боюсь, - прошептала ты, но подала мне ладошку.

Нас искали, но не могли найти.

- Как тебя зовут? - спросил я, усаживаясь на камень.
- Галя, - ответила ты.
- Садись рядом, - я похлопал рукой по траве.

Ты села, старательно натянув халатик на коленки.
Прямо перед нами журчала наша горная речка, пахло
сыростью и было немного холодно.

- Ты здесь живёшь? - спросил я.
- Да. Мы тут живём, - поправила меня ты.

Мы стали разговаривать. Помнишь?

- Нужно выйти и застукаться, - сказала ты.

"Застукаться", - означало: отметиться на кону.

- Пусть поищут, - рассмеялся я.
- Но уже все застукались, - настаивала ты.

И я тебе уступил.

Мы выскочили из-под мостика и застукались.

А потом снова прятались.

Теперь это было какое-то совсем тесное место.
Такое тесное, что мы могли только стоять, прижавшись
друг к дружке. И вот тогда я тебя и обнял. Помнишь?

А ты замерла под моей рукой, словно крольчонок.

А я (казалось, чтобы понимал), произнёс:

- Ещё скажут, что мы влюбились.

Но тебя не отпустил.

А ты рассмеялась. Помнишь?

- Пусть говорят, - философски заключил я.
- Пусть, - едва слышно прошептала ты.

И вот тогда я потянулся вперёд и слегка
коснулся губами твоей нежной и тёплой щеки.

Как я решился на это? Не знаю.

Но я тебя поцеловал. Помнишь?

И всё. В тот раз больше ничего и не было.

А осенью мы пошли в школу и оказались в одном классе.

Я уже знал, что у тебя есть четыре брата, а ты их единственная
сестрёнка. Один из братьев был старше тебя. Сказать честно, я
его побаивался. Для остальных троих братьев ты была нянькой, и
они всё время ходили за тобой, словно привязанные.

Мал мала меньше.

Когда я приносил в кармане что-нибудь вкусное, то ли
ванильные сухари, то ли сладкие, сочные груши, ты всегда
большую часть отдавала своим братьям. А мне хотелось, чтобы
ты сама съела все мои дары. Ты любила их всех - и Мишу, и
Сашу, и Андрея.

- Они маленькие, - говорила ты так, словно сама была большая.

При разговоре ты слегка пришепётывала. Помнишь?

Ты говорила: "Шешнадцать".

Я запомнил, потому что шестнадцатого апреля у тебя был день рождения.

Не был - есть.

Все эти годы я отмечаю его. Один.

Как назвать то, что было у нас с первого класса по седьмой?

Просто - жизнь школьников?

Это будет правильно, но не совсем.

Ведь мы были влюблены друг в друга.

Разве нет?

Я вспоминаю новогодний концерт - ты была, как
впрочем, и почти все другие девочки, снежинкой.
В каких-то белых, воздушных, небесных, неземных
нарядах вы кружились в незамысловатом танце вокруг
ёлки и пели:

"Мы белые снежиночки,
Собрались все сюда,
Летим мы, как пушиночки,
Холодные всегда".

А потом, после концерта, мы выскочили на улицу и оказалось, что,
пока продолжалось веселье, пошёл снег. Сильный, густой, крупный.

В горной местности, где мы жили, такое случалось часто.
Погода могла поменяться внезапно. Особенно вечером или ночью.

Было совсем тихо, и снег падал сверху, с чёрного, ночного неба,
падал совершенно вертикально, снежинки были невероятно большими,
и мы, школьники, на короткое мгновение оторопели от этой неземной
красоты: все ветки деревьев, все провода на столбах вдруг странно
выросли вверх, словно некий кондитер-кудесник украсил их белой,
волшебной пеной. Неверный свет уличных фонарей придавал ещё большую
сказочность этому чуду.

Кто-то толкнул ветку сирени, и вся её снежная красота рухнула вниз.

В этот миг дети радостно закричали и стали играть в снежки.

Мне удалось поймать тебя, ты прикрыла лицо ладонями, потому
что знала - я буду натирать тебя снежком, это называлось
"намылить", но, обняв одной рукой твои плечи, я неожиданно
понял, что не хочу тебя "мылить", мне захотелось сделать
что-то совсем другое.

И я это сделал.

Я разнял твои ладони, ты радостно засмеялась: "Пусти!"
Ты, по-прежнему, думала, что я буду натирать тебя снегом.

А я уткнулся губами в твою холодную щёку.

Я поцеловал тебя.

Ты посмотрела на меня удивлённо.
Я поцеловал тебя ещё раз. И ещё.

Помнишь?

В каком классе это было? В пятом или в шестом?

Не помню.

Зато я хорошо помню, как подошёл к классухе и, поражаясь
хрипоте своего голоса, произнёс: "Можно, Галя сядет со мной?"

- Зачем? - спросила она почти равнодушно.
- Я помогу ей по геометрии, - сказал я.

Значит, это было в шестом классе.
Раз уже была геометрия. В шестом!

И классуха разрешила!

Но мы недолго сидели за одной партой.

Через месяц она нас рассадила.

"За болтовню на уроке", - таким был приговор.

Мы, и правда, шептались, почти не переставая.

Значит, нам было, о чём говорить!

Зря классуха нас рассадила. Зря.

Я помогал тебе не только по геометрии.
Ты всегда очень радовалась, когда мне
удавалось исправить неправильно написанное
тобой слово. Да так, чтобы учительница не
заметила самого факта исправления.

А я радовался твоей радости.

Иногда я набирался смелости и садился рядом
с тобой в кино. При этом нужно было сделать
вид, будто всё это случайно. Словно другого
места, кроме как возле тебя, в кинозале не было.

А когда гас свет, и по черному экрану начинали бежать титры,
я осторожно клал ладонь на твою руку и весь фильм бережно и
нежно перебирал твои тонкие пальцы. Едва касаясь.

Ты позволяла мне это.

Ни на что большее я и не претендовал.

А ещё весь фильм нужно было строго контролировать сюжет,
чтобы, упаси боже, конец фильма не застал нас врасплох.

Иначе все бы увидели, что я держал тебя за руку.

Тогда нас стали бы дразнить: "Жених и невеста".

Мне очень нравилось тебя смешить.
Я так старался, что иногда попадал впросак.

Наш физрук был старым воякой.
Все боялись его громового голоса.
Но он был косноязычен.

И вот урок физкультуры.
Мы стоим в одну шеренгу.

Физрук громко объявил: "Сегодня будет бег в длину!"

А я мгновенно съехидничал: "А завтра - в ширину!"

Все засмеялись.
Но, главное, рассмеялась ты.
Я был очень доволен собой.
Мне казалось, что я удачно пошутил.

Но физрук разозлился и выгнал меня с урока.

"За длинный язык!"

Помнишь?

А вот мы, всем классом, в лесу, в каком-то однодневном походе.
Сидим на привале. Мы устали. Пара газет - наш "стол". Мы обедаем.
На "столе" хлеб, огурцы, помидоры и колбаса - толстая-претолстая.

- Бедный слон, - поглощая колбасу, печальным голосом сказал я.

- Почему? Причём тут слон? - спросил кто-то.

- Потому что для изготовления этой колбасы была
использована его прямая кишка, - также грустно ответил я.

Все расхохотались.

А я смотрел только на тебя и радовался, потому что ты тоже смеялась.

- Смех без причины, признак дурачины, - глядя на меня, сказала классуха.

Неправда, причина была.
Я был влюблён в тебя.

С тех пор я знаю, - если человек влюблён, то он - дурачина.

А когда мы возвращались из лесу, я почувствовал,
что мне на голову легло что-то почти невесомое.

Я поднял руку и снял со своей головы венок полевых цветов.

Посмотрев вокруг, я понял, что это сделала ты.
Наши взгляды встретились, и ты не смогла скрыть улыбку.

Тёплая волна нежности прошла через моё сердце.

А потом у тебя появились грудки.

Небольшие, округлые, словно половинки мячика для большого тенниса.

Это стало заметно летом, когда ты пришла на речку в новом купальнике.
Все пацаны, и я в том числе, выпялились на твою грудь. Ничего себе!

А ты, похоже, осознавала, что мы смотрим на твою грудь и
скромно тупила взор. Надо же! Ты превращалась в девушку!

На наших глазах!

Через неделю я из-за тебя подрался.

Потому что Ванька, взглянув в очередной раз на твою грудь,
глубокомысленно произнёс: "Какие у Галки груди! Пора её уже..."

И он использовал глагол.

Вот за этот глагол я ему и врезал.

А ты стояла на другом берегу нашей речки и отжимала волосы.

Ты так никогда и не узнала, отчего это мы с Ванькой
сцепились и катаемся по траве, лупцуя друг друга смертным
боем.

А потом ты заболела. Помнишь, в школе был медосмотр, и мы,
мальчишки, изо всех сил старались подсмотреть, как вы, девчонки,
раздеваетесь. Мы ничего не видели, но сама наша попытка увидеть
вас полуодетыми вызвала волнение не только среди пацанов, но и
среди девочек тоже. Нас прогоняли, я мы лезли к двери, делая вид,
что забыли в медкабинете нечто нужное и важное.

И вот тогда и прозвучала твоя фамилия, и эти слова,
навсегда вселившие в меня какую-то неясную тревогу.

"Проверить сердце".

Вероятно, потом проверяли, потому что тебя не было почти месяц.

"Галя в больнице".

Эту фразу дежурный произносил каждый день, как заклинание.

А когда ты вернулась в класс, я вдруг понял, как хорошо,
что ты есть на свете. Я понял, что очень скучал по тебе.

Только тебе этого почему-то не сказал.

Мне нравилось, что ты такая добрая.
Я был уверен, что ты самая красивая.

Помнится, мне всегда хотелось потрогать твою толстую косу.

Иногда я украдкой делал это - касался твоих волос.

Ты поворачивалась ко мне и, улыбаясь, спрашивала: "Что?"

"Ничего", - отвечал я.

Хотя хотелось сказать: "Я тебя люблю".

Классуха организовала нам что-то вроде танцев.
Шипящий проигрыватель. Магомаев звонким голосом пел
про королеву красоты, другой певец предлагал прислать
сто двадцать тысяч поцелуев, Эдита Пьеха низким,
завораживающим голосом признавалась, что "могла
бы побежать за поворот", а я неумело держал тебя
за талию, мы топтались на месте, и это называлось
танцы. Наши колени волнительно соприкасались.

Счастье распирало меня.

Потом мы с тобой оказались в школьном саду.

Ты прижалась спиной к стволу яблони, а я показывал тебе звёзды.
Знал я мало, но ты, к счастью, знала ещё меньше, потому слушала
меня и внимательно смотрела на небо.

Вот тогда это и случилось.

Я поцеловал тебя в губы. По-настоящему.

Твои губы были упругими и нежными.

Затем я поцеловал тебя ещё раз. Обнял твои плечи.

- Галя, я люблю тебя, - взволнованно прошептал я.

Ты молчала.

Но мне нужен был ответ. И я робко спросил.

- А ты меня любишь?

Твои тихие слова прозвучали, слово шёпот доброй феи.

- Да, люблю.

Мы поцеловались ещё раз. Но этим не кончилось.
Мне невыносимо хотелось коснуться твоей груди.

И я коснулся.
Совсем слегка.
Но ты отвела мою руку.

- Не надо, - прошептала ты.

И я понял - не надо.

Отныне я был болен какой-то светлой любовью.
Каждый день мне хотелось только одного - увидеть тебя.

А потом грянул гром.
Как всякий гром, он прозвучал внезапно.

Неприятность пришла оттуда, откуда её совсем не ждали.
Твои родители решили завербоваться на Дальний Восток.

Это означало одно - вы уезжаете.

- Это ненадолго! - говорили мои одноклассники.

Многим из них была в радость сама мысль о дальней поездке.
Они искренне завидовали тебе. Ты проедешь через всю страну!

- Нет, это навсегда, - тихо и печально сказала наша классуха.

И мне вдруг сдавило сердце.

Я ощутил какой-то другой, особый смысл этого страшного слова - "навсегда".

Я помню, как вы уезжали.
Был март. Было холодно.

Через месяц тебе было бы четырнадцать.

"Шешнадцатого апреля".

Ты была в зелёном пальто.
Лицо твое было бледным.

Ты плакала, прикрывая глаза варежкой.

Я стоял в трех шагах от тебя.
Я хотел подойти к тебе, но не смог.
Никогда не прощу себе этого.

Что постеснялся и не подошел.

- Едем! - крикнул кто-то.

Ты убрала варежку, подняла голову и посмотрела на нас, твоих одноклассников.

Мы стояли тесной кучкой.

И вдруг я увидел, что ты легонько делаешь варежкой то,
что среди маленьких детей называется "до свиданья".

Ты делала это едва заметно.

Я поднял взгляд и увидел, что ты смотришь на меня.

Только на меня.

Я понял - ты прощалась со мной.

Какой-то колючий ёжик встал поперёк моего горла.
Я должен был заплакать. Но я сдержался. Не заплакал.

И зря.

Может, было бы легче.

Я тоже тайком сделал тебе "до свиданья".

Ты повернулась и зашла в вагон поезда.

Через три недели классуха принесла в класс письмо от тебя.

Прямо на уроке она стала читать его.

Ты написала нам всем. Но я слушал особенно внимательно, потому что
чувствовал, что в этом письме для всех должны быть тайные слова,
предназначенные только для меня. Причем, никто не поймет, что это
для меня. Лишь я пойму. Это будут обычные слова. Но я догадаюсь.

Но никаких тайных слов почему-то не было.

Ты писала про то, как долго вы ехали.
Что жить будете где-то под Уссурийском.
Название я запомнил - село Поповка.
Ты писала, что очень скучаешь.

Классуха прочла последнюю фразу письма.

И посмотрела на нас.

- А ещё с той стороны! - воскликнул кто-то глазастый.
- Да. Вот ещё несколько слов, - смутилась классуха.

"Я надеюсь, что мы с тобой встретимся", - прочла она.

В эту минуту мне показалось, что все смотрят на меня.

Я был уверен, что покраснел, как рак.
Эти слова были предназначены для меня.

Но я ни разу не написал тебе.

Чего тоже никогда себе не прощу.

Хотя, видит бог, с апреля по август я хотел это сделать и не раз.
Мог ли я знать, что для этого судьбой было отпущено так мало времени?

Всего-то - с апреля по август.

Незаметно пролетело лето, и мы снова пошли в школу.

Хорошо помню, что произошло в середине сентября.

Было обычное осеннее утро. Светило солнце.
Понемногу мы заполняли класс. Ничто не предвещало беды.

- Слышали? Наша Галя умерла! - прямо с порога закричал Ванька.

"Врёшь! Не может быть!" - воскликнул я в ответ.

У меня даже не возникло вопроса, о какой Гале идёт речь.

Потому что Ванька сказал: "Наша Галя".

Но это оказалось жуткой правдой.
Галина тётка получила эту страшную телеграмму.
А Ванька жил рядом с ней. Вот он и узнал первым.

Солнце надолго перестало светить.
Несколько дней я ходил сам не свой.

Через месяц её одноклассники прислали в нашу школу письмо.
Он написали, что хотят установить на её памятнике какой-то
маячок. Я так понял, что-то вроде лампадки.

Какими страшными показались мне эти слова: "её могилка", "её памятник".

В сознании не укладывались: моя черноглазая Галя и памятник.

Я вспоминаю с нежностью.
Тебя, моя первая любовь, я вспоминаю с нежностью.
Прошло столько лет - я помню о тебе.

Два раза в год я навещаю её последний приют.
Шестнадцатого апреля, в день её рождения.
И седьмого сентября - когда Гали не стало.

И каждый раз всё происходит одинаково.

Вечер. Солнце уже спряталось за сопки,
вот-вот должны появиться первые звёзды.

Я миную убогие кладбищенские ворота, но каждый раз не знаю,
куда мне идти дальше. И я начинаю искать. Иду направо, нет,
не сюда. Иду налево, нет, и тут не то. И тут я вспоминаю про
маячок, который обещали установить одноклассники на её могилке.

"Раз маячок или лампадка, значит, должен быть свет", - думаю я.

И в это мгновение я поворачиваюсь и вижу, что в дальнем углу
кладбища угадывается какое-то неясное свечение. Скорей туда!

Иду быстро. Настолько быстро, что чувствую себя несколько
неловко. Нельзя так быстро ходить по погосту. Но я спешу.

Свет всё ближе и ближе.

Да, это определённо здесь.

Я уже вижу маленький покосившийся памятник.

"Конечно, ведь прошло столько лет", - думаю я.

Ещё несколько шагов. Ещё. Мурашки по телу.

Так вот, какая она, наша встреча!

"Я надеюсь, что мы с тобой встретимся".

Вот мы и встретились...

Я уже совсем рядом.

Сейчас я увижу надпись. Сейчас.

От волнения что-то колючее спирает моё горло.

Неужели я ошибся? Нет. Я не ошибся. Это здесь.

Сердце колотится так, что, кажется, вот-вот оно выскочит из груди.

Я задыхаюсь.

Я хочу что-то сказать, но не могу.
Нужно сделать ещё несколько шагов.
Но мои ноги, словно ватные.

Я смотрю на памятник.
Уже видна надпись.
Сейчас я её прочту.
Сейчас... Ещё шаг...

У меня замирает дыхание.

И тогда я просыпаюсь.